Неточные совпадения
— Поля! —
крикнула Катерина Ивановна, — беги к Соне, скорее. Если не застанешь дома, все равно, скажи, что
отца лошади раздавили и чтоб она тотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля!
На, закройся платком!
— Петр Петрович! —
закричала она, — защитите хоть вы! Внушите этой глупой твари, что не смеет она так обращаться с благородной дамой в несчастии, что
на это есть суд… я к самому генерал-губернатору… Она ответит… Помня хлеб-соль моего
отца, защитите сирот.
Утром сели
на пароход, удобный, как гостиница, и поплыли встречу караванам барж, обгоняя парусные рыжие «косоуши», распугивая увертливые лодки рыбаков. С берегов, из богатых сел, доплывали звуки гармоники, пестрые группы баб любовались пароходом,
кричали дети, прыгая в воде,
на отмелях. В третьем классе,
на корме парохода, тоже играли, пели. Варвара нашла, что Волга действительно красива и недаром воспета она в сотнях песен, а Самгин рассказывал ей, как
отец учил его читать...
— Вот — соседи мои и знакомые не говорят мне, что я не так живу, а дети, наверное, сказали бы. Ты слышишь, как в наши дни дети-то
кричат отцам — не так, все — не так! А как марксисты народников зачеркивали? Ну — это политика! А декаденты? Это уж — быт, декаденты-то! Они уж
отцам кричат: не в таких домах живете, не
на тех стульях сидите, книги читаете не те! И заметно, что у родителей-атеистов дети — церковники…
Между дедом и
отцом тотчас разгорался спор.
Отец доказывал, что все хорошее
на земле — выдумано, что выдумывать начали еще обезьяны, от которых родился человек, — дед сердито шаркал палкой, вычерчивая
на полу нули, и
кричал скрипучим голосом...
Но никто не мог переспорить
отца, из его вкусных губ слова сыпались так быстро и обильно, что Клим уже знал: сейчас дед отмахнется палкой, выпрямится, большой, как лошадь в цирке, вставшая
на задние ноги, и пойдет к себе, а
отец крикнет вслед ему...
—
Отец жалуется, что любить трудно. Он даже
кричал на маму: пойми, дура, ведь я тебя люблю. Видишь?
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это
отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные глаза, он
кричал...
—
Отец мой лоцманом был
на Волге! —
крикнула она, и резкий крик этот, должно быть, смутил ее, — она закрыла глаза и стала говорить быстро, невнятно.
Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный
кричал: «No use, no use (Не ходит)!» Глядя
на все фокусы и мелочи английской изобретательности,
отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан с китайцами по мелочной, микроскопической деятельности, по стремлению к торгашеству и по некоторым другим причинам.
Получив желаемое, я ушел к себе, и только сел за стол писать, как вдруг слышу голос
отца Аввакума, который, чистейшим русским языком,
кричит: «Нет ли здесь воды, нет ли здесь воды?» Сначала я не обратил внимания
на этот крик, но, вспомнив, что, кроме меня и натуралиста, в городе русских никого не было, я стал вслушиваться внимательнее.
— Повремените немного, Варвара Николавна, позвольте выдержать направление, —
крикнул ей
отец, хотя и повелительным тоном, но, однако, весьма одобрительно смотря
на нее. — Это уж у нас такой характер-с, — повернулся он опять к Алеше.
— Папа, папа! Неужели ты с ним… Брось ты его, папа! —
крикнул вдруг мальчик, привстав
на своей постельке и горящим взглядом смотря
на отца.
Лежу это я и Илюшу в тот день не очень запомнил, а в тот-то именно день мальчишки и подняли его
на смех в школе с утра-с: «Мочалка, —
кричат ему, —
отца твоего за мочалку из трактира тащили, а ты подле бежал и прощения просил».
Встретив Федора Павловича в зале, только что войдя, он вдруг
закричал ему, махая руками: «Я к себе наверх, а не к вам, до свидания», и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть
на отца.
Владимир потупил голову, люди его окружили несчастного своего господина. «
Отец ты наш, —
кричали они, целуя ему руки, — не хотим другого барина, кроме тебя, прикажи, осударь, с судом мы управимся. Умрем, а не выдадим». Владимир смотрел
на них, и странные чувства волновали его. «Стойте смирно, — сказал он им, — а я с приказным переговорю». — «Переговори, батюшка, —
закричали ему из толпы, — да усовести окаянных».
«Приятный город», — подумал я, оставляя испуганного чиновника… Рыхлый снег валил хлопьями, мокро-холодный ветер пронимал до костей, рвал шляпу и шинель. Кучер, едва видя
на шаг перед собой, щурясь от снегу и наклоняя голову,
кричал: «Гись, гись!» Я вспомнил совет моего
отца, вспомнил родственника, чиновника и того воробья-путешественника в сказке Ж. Санда, который спрашивал полузамерзнувшего волка в Литве, зачем он живет в таком скверном климате? «Свобода, — отвечал волк, — заставляет забыть климат».
Лет до десяти я не замечал ничего странного, особенного в моем положении; мне казалось естественно и просто, что я живу в доме моего
отца, что у него
на половине я держу себя чинно, что у моей матери другая половина, где я
кричу и шалю сколько душе угодно. Сенатор баловал меня и дарил игрушки, Кало носил
на руках, Вера Артамоновна одевала меня, клала спать и мыла в корыте, m-me Прово водила гулять и говорила со мной по-немецки; все шло своим порядком, а между тем я начал призадумываться.
Или обращаются к
отцу с вопросом: «А скоро ли вы, братец, имение
на приданое молодой хозяюшки купите?» Так что даже
отец, несмотря
на свою вялость, по временам гневался и
кричал: «Язвы вы, язвы! как у вас язык не отсохнет!» Что же касается матушки, то она, натурально, возненавидела золовок и впоследствии доказала не без жестокости, что память у нее относительно обид не короткая.
— Сними! сними сапожищи-то! ишь навонял! —
крикнул на него
отец.
— Пропасти
на вас нет! —
кричит из своего угла
отец, которого покой беспрерывно возмущается общей беготнею.
Может быть, эти самые хитрости и сметливость ее были виною, что кое-где начали поговаривать старухи, особливо когда выпивали где-нибудь
на веселой сходке лишнее, что Солоха точно ведьма; что парубок Кизяколупенко видел у нее сзади хвост величиною не более бабьего веретена; что она еще в позапрошлый четверг черною кошкою перебежала дорогу; что к попадье раз прибежала свинья,
закричала петухом, надела
на голову шапку
отца Кондрата и убежала назад.
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги,
закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь делать? у
отца сердце не каменное: повесивши нагайку
на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
«Проклятые грабли! —
закричал школьник, ухватясь рукою за лоб и подскочивши
на аршин, — как же они, черт бы спихнул с мосту
отца их, больно бьются!» Так вот как!
—
Отец, молись! молись! —
закричал он отчаянно, — молись о погибшей душе! — и грянулся
на землю.
— Прощайте, братцы! —
кричал в ответ кузнец. — Даст Бог, увидимся
на том свете; а
на этом уже не гулять нам вместе. Прощайте, не поминайте лихом! Скажите
отцу Кондрату, чтобы сотворил панихиду по моей грешной душе. Свечей к иконам чудотворца и Божией Матери, грешен, не обмалевал за мирскими делами. Все добро, какое найдется в моей скрыне,
на церковь! Прощайте!
— Провалитесь, проклятые сорванцы! —
кричал голова, отбиваясь и притопывая
на них ногами. — Что я вам за Ганна! Убирайтесь вслед за
отцами на виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ганны!..
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг
закричал и со всех ног кинулся в кабинет
отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан.
Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал
на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее
на фигуру.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу.
Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что
на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не
кричи, я тебя не боюсь…»
И сидят в санях тоже всё черти, свистят,
кричат, колпаками машут, — да эдак-то семь троек проскакало, как пожарные, и все кони вороной масти, и все они — люди, проклятые отцами-матерьми; такие люди чертям
на потеху идут, а те
на них ездят, гоняют их по ночам в свои праздники разные.
Мне страшно; они возятся
на полу около
отца, задевают его, стонут и
кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня
на полу; не однажды мать вставала
на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме
закричал ребенок.
Окно занавешено темной шалью; она вздувается, как парус. Однажды
отец катал меня
на лодке с парусом. Вдруг ударил гром.
Отец засмеялся, крепко сжал меня коленями и
крикнул...
— Все это так и есть, как я предполагал, — рассказывал он, вспрыгнув
на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, — эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к
отцу, а он ее удержал. Она выбежала
на двор
кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.
Я отвечал
на их поклоны множеством поклонов, хотя карета тронулась уже с места, и, высунувшись из окна,
кричал: «Прощайте, прощайте!»
Отец и мать улыбались, глядя
на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как нас зовут?
Мансуров и мой
отец горячились больше всех;
отец мой только распоряжался и беспрестанно
кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря
на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Она вышла
на маленькую полянку, остановилась и сказала: «Здесь непременно должны быть грузди, так и пахнет груздями, — и вдруг
закричала: — Ах, я наступила
на них!» Мы с
отцом хотели подойти к ней, но она не допустила нас близко, говоря, что это ее грузди, что она нашла их и что пусть мы ищем другой слой.
— Боялся, что ударит офицер! Он — чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а
на носу — черные очки, точно — безглазый.
Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни
отец, ни мать, я — один сын, они меня любили.
— Родитель высек. Привел меня — а сам пьяный-распьяный — к городничему:"Я, говорит, родительскою властью желаю, чтоб вы его высекли!"–"Можно, — говорит городничий: — эй, вахтер! розог!" — Я было туда-сюда: за что, мол?"А за неповиновение, — объясняется
отец, — за то, что он нас, своих родителей,
на старости лет не кормит". И сколь я ни говорил, даже
кричал — разложили и высекли! Есть, вашескородие, в законе об этом?
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или
на все голоса
кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и забудет о старике
отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
— Да ты, тюлень, чего ввязался! —
закричал на него первый, — что он тебе,
отец али сват?
— Ну-с, вот и приезжает он,
отец Ахилла, таким манером ко мне в Плодомасово верхом, и становится
на коне супротив наших с сестрицей окошек, и зычно
кричит: «Николаша! а Николаша!» Я думаю: господи, что такое? Высунулся в форточку, да и говорю: «Уж не с
отцом ли Савелием еще что худшее,
отец дьякон, приключилось?» — «Нет, говорят, не то, а я нужное дело к тебе, Николаша, имею. Я к тебе за советом приехал».
Вместе с этим кто-то громко
крикнул, молодая девушка рванулась к морю, и Матвей услышал ясно родное слово: «
Отец,
отец!» Между тем, корабль, тихо работавший винтами, уже отодвинулся от этого места, и самые волны
на том месте смешались с белым туманом.
— Ты чего лодырничаешь? —
крикнул на него
отец, останавливаясь молотить и опираясь
на цеп.
Но ведь «пли!» будет значить теперь не то, что забавляться, стреляя в мишень, а значит убивать своих измученных, обиженных
отцов, братьев, которые, вот они, стоят кучей с бабами, ребятами
на улице и что-то
кричат, махая руками.
— Слухай, ленюх, —
крикнул отец над его головою страшным голосом, — для первого раза
на году дам тебе двадцать, а за тем разом больше ж получишь.
— Похож
на отца-то? —
кричал Никон.
На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то
крикнул, что
отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.
— Хорошо, да не весело! — буйно
кричал отец, выходя
на середину горницы. — А нуте-ка, братцы, гряньте вдвоём что-нибудь для старых костей, уважьте, право!
— Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как замарать меня ничего не стоит, а они хотят женить его
на другой, так вот и требуют, чтоб он меня выгнал домой, к
отцу, для безопасности. А ему когда скажут про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать готов. Вон они теперь и
кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
— Чорт! —
закричал он
на него. — Чтò спрашиваешь? Говорить не надо. Душу загубить мудрено, ох, мудрено! Прощай,
отец мой, и сыт и пьян, — сказал он вставая. — Завтра
на охоту приходить?